— Еще! — рявкал Тритон. — Дым пошел! Еще давай!
Юноши вздрагивали и вновь брались за дело.
Лагерь просыпался. В тумане бродила неприкаянная молодежь Аргоса. Казалось, спросонья они не могут сообразить: где мы? кто мы? Что здесь делаем?! Горгоны, напротив, были заняты делом: собирали вещи, доставали еду. Живот мальчика свело отчаянным спазмом. Вчера у него маковой росинки во рту не было. Отыскав свою чудом уцелевшую сумку, Амфитрион запустил руку внутрь. Лепешка размокла, остатки сыра раскрошились… Амброзия! Нектар! Пища богов! Чувствуя себя бессмертным и вечно молодым, он с сожалением отправил в рот последние крошки.
В этот момент туман расступился, пропуская двоих…
Троих.
Горгоны несли женщину. Руки вакханки волочились по земле. С шеи свисала дохлая гадюка. Лицо — воск с просинью; на глазу сидит муха, сучит лапками… К горлу подкатил комок. Съеденное запросилось наружу. Сам не зная зачем, Амфитрион увязался за Горгонами. Шестеро, вскоре увидел он. Шесть мертвых женщин, вместе с той, что принесли сейчас. Их аккуратно уложили в ряд — тех, кто не выдержал гона, кого не успели вовремя извлечь из черных вод Асопа…
В стороне, под вековым платаном, сидел Персей. Кусок отслоившейся коры упал ему на колени. Пальцы Персея играли с корой, превращая ее в труху. Мальчику представилось: дедушка всю ночь не сомкнул глаз. Сторожил покой спящих. Сын Зевса не знает усталости, он может вообще не спать. В отличие от сына хромого Алкея. В отличие от сыновей всех на свете отцов, каких ни возьми.
Мальчик не догадывался, насколько он близок к истине.
— Дедушка!
Персей остался неподвижен. Лишь пальцы терзали кору.
— Дедушка, они что… Все, да?
С замиранием сердца Амфитрион кивнул в сторону трупов.
— Нет, — дрогнули губы Убийцы Горгоны. — Он обещал треть.
— Что?
— Он обещал треть. Он сдержал слово.
— Я не понимаю тебя!
— Живых больше. Две трети живых. Там, на берегу…
— Под охраной?
— Разум вернулся к ним. Охрана не нужна.
— Так значит, у нас получилось?!
— Да, — ответили из-за платана.
Мальчик дождался, пока говоривший выйдет из-за дерева — и чуть не закричал. В первый миг он не узнал Мелампа. Восставший мертвец, неизлечимо больной — чтобы не упасть, фессалиец схватился за ствол. В лице — ни кровинки, мутный взгляд блуждает, как погорелец вокруг пепелища; спутанные космы блестят сединой — еще вчера ее не было; дрожат руки, ноги вот-вот подкосятся…
Ноги. Обычные, человеческие ноги.
Даже не очень черные — просто смуглые.
— Странное чувство, — задумчиво сказал Персей. — Все время кажется, что меня обманули. С чего бы это? Наверно, к дождю. Зачем ты побежал спасать меня, фессалиец? В одиночку, по крутым тропам, рискуя достаться вакханкам… Помнишь, ты все требовал, чтобы я задал тебе этот вопрос?
— Помню, — прохрипел Меламп.
— Ну вот, спрашиваю. Отвечай.
— Мне велел Косматый.
— Отравить меня?
— Нет. Дать тебе противоядие.
— Как интересно… Ну да, братья должны заботиться друг о друге. Кто, если не брат? Повтори еще раз: что он велел тебе? Боюсь, я расслышал не до конца.
— Он велел, чтобы я спас тебя от моей отравы. Если, конечно, успею.
— А если не успеешь?
— Косматый пообещал, что тогда я буду жалеть об этом всю жизнь. А потом — всю вечность. «Даже на берегах Леты, где нет памяти, — сказал он, — ты не забудешь свою ошибку. Тантал и Сизиф[76] покажутся счастливчиками рядом с тобой…» Я поверил ему.
— Рядом с Косматым сходят с ума, — Персей пересыпал труху из ладони в ладонь. — Враги, друзья, кто угодно. Может быть, ты кинулся спасать меня в порыве безумия? Дать мне отраву — здесь я слышу голос разума. Но бежать по горам с противоядием…
— Безумие? Вряд ли. Я действовал из страха перед Косматым.
— Дедушка! — не выдержал мальчик. — Косматый предупредил Кефала, что тебе грозит опасность! Мы думали, он врет…
Взгляд деда заставил внука прикусить язык. Меламп же, напротив, весь потянулся к мальчику, словно в его словах видел надежду. «Если Косматый любыми способами желал избавить Персея от ложного безумия, — читалось на измученном лице фессалийца, — если он принудил не только меня, но и младшего Персеида бежать на выручку деду…»
— Ты хитер, змей, — голос Персея зазвенел бронзой. — Ты знаешь, когда сказать правду. И о чем следует умолчать. Ванакт Аргоса отомстил мне твоими руками. Косматый твоими же руками спас меня. Но ведь это не первая твоя встреча с Косматым? Я прав?
— Пути змей извилисты, — прошептал Меламп. — Иначе не умеем.
— Да или нет?
— Да.
— Идея вылечить вакханок совместной оргией… Это была его идея?
— Нет. Моя.
— Но прежде чем идти в Аргос…
— Сначала я нашел Косматого. И все рассказал ему.
— Он одобрил?
— Он? — на миг фессалиец стал прежним. — Он был в восторге. И еще…
— Что?
— Я больше не змей.
— Кто же ты?
— Должно быть, человек. Смешно, правда? Не удивлюсь, если завтра выяснится, что я даймон или уроженец Черной Земли. Оргия… Я не предполагал, что она изменит так много. Каждый наш шаг меняет не только «завтра». Он меняет и «вчера». Этот шаг сотряс время до основания. Ты сильнее меня. Косматый хитрее меня. Тебе известно, что он метит в боги?
— Шутишь? Кому, как не мне?
— Так знай, что этого ему мало. Он стремится на Олимп.
— Глупец, — Персей взял новый пласт коры. — Олимпийская Дюжина[77] давно определена. Мой отец нахмурил брови, подтверждая, что тринадцатому не бывать.
Меламп усмехнулся через силу:
— Если ты стал первым на земле, почему бы ему не стать последним на Олимпе?
— Ты, провидец… Ты видишь это?
— Я вижу его упорство. Его ум и безумие. Мне достаточно.
Крышка небесного котла треснула. Из разлома над Сикионом сверкнул венец Гелиоса. Золотые спицы пронзили кружево ветвей и листьев. Клочья тумана, похожие на дым пожарища, кинулись наутек. На юго-западном склоне, со стороны Аркадии, возникли трое людей — солнце слепило глаза, сжигая пришельцев дотла, в уголь. Персей и Меламп умолкли, следя за ними. Тропа вильнула. Свет огладил гостей сбоку, рельефно обозначив лица и фигуры. Если бы Меламп не стоял рядом, опираясь о платан… Мальчик решил бы, что к ним спускается второй предатель-фессалиец. Мигом позже он припомнил: кто-то говорил, что у Мелампа есть брат. На руках брат целителя нес женщину. Следом, спотыкаясь, брели еще две: пеплосы из дорогой узорчатой ткани превратились в лохмотья, ноги сбиты в кровь, в волосах — сухая трава…
— Радуйтесь! — закричал брат издалека.
— Радуйся и ты, Биант, — вздохнул Меламп.
Приблизясь, Биант огляделся. При виде трупов он помрачнел. Лицо Бианта отражало все чувства, как озеро — нимфу, склонившуюся над водой. Осторожно, словно спящую, он уложил свою ношу бок-о-бок с остальными телами.
— Я нашел ее мертвой, — казалось, Биант оправдывается. — Эти выжили. В пещере прятались. А у вас как?
— Большая часть жива. Сейчас они спят.
— Хвала Дионису!
Мальчик испугался, что дедушка сейчас убьет дурака. Произнести запретное имя, стоя в двух шагах от Убийцы Горгоны… Нет, дед сидел, как прежде. Без стеснения он разглядывал женщин. Те плакали, не понимая, куда попали.
— Лисиппа и Ифианасса, — наконец сказал Персей. — Ванактовы дочки. Эй, Биант! Хочешь жену? Выбирай первым…
Биант не колебался ни мгновения:
— Вот эту! Она на мою старую похожа…
— Ифианасса. А твой брат возьмет Лисиппу. И по городу в придачу…
Персей встал:
— Радуйся, Меламп. Ты получил то, что хотел.
СТАСИМ. ДИСКОБОЛ: БРОСОК ЧЕТВЕРТЫЙ
(двадцать восемь лет тому назад)
— Это не стены, — сказал Мегапент, сын Пройта. — Это не крепость…
Басилей Тиринфа глядел на собственную цитадель так, как муж, вернувшись домой, глядел бы на незнакомку, занявшую супружеское ложе. Особенно если оставлял дома жену, а встретил богиню.
— Это Олимп! Клянусь молотом Гефеста, Олимп, и все тут!
— Осторожней, — предупредил Персей. — Мой отец ревнив.
— Пусть будет Киллена! Парнас! Гора горой…
Тиринф и раньше был хорошо укреплен. Мегапент, противник перемен, сам не знал, почему он согласился на предложение Персея. Наверное, решил, что Убийца Горгоны шутит. Да и кто принял бы всерьез такую сумасбродную идею? Каменщиков? — не надо. Носильщиков? — не надо. Надсмотрщиков — и тех не надо. От басилея требовался сущий пустяк — велеть горожанам семь ночей кряду сидеть по домам. И чтоб носа наружу не высовывали! Пусть хоть земля треснет, хоть небо упадет… Ну да, еще быки. Триста пятьдесят быков и шесть овечьих стад. Выгнать за пределы Тиринфа на исходе последнего дня, в лабиринт скал Навплии — и оставить на произвол судьбы.
